Немецкий Петербург, или хороший Тон

Немецкий Петербург или хороший Тон
Привет всем, с вами Павел Перец. Сегодня мы прогуляемся не только по Питеру, но заглянем в Москву и в Берлин. А для начала позвольте задать вам такой вопрос: какая нация нам ближе, роднее всего? Немцы. Подобное заявление звучит несколько абсурдно. Однако сто лет назад оно бы не вызвало удивления. Немцы были нашими партнерами и родственниками, а некоторые были нами. Но две войны с Германией напрочь стерли из массового сознания этот факт. Немецкие колонисты охотно селились в российской столице в районах нынешней Гражданки или Веселого поселка. Жилось им здесь вполне вольготно. Многие потом ассимилировались, и вот уже Карл Густав становился Карлом Федоровичем. Но фамилия оставалась. Например, фамилия Клодт. Или фамилия Тон.
Вы никогда не задумывались о том, что у автора проекта Храма Христа Спасителя довольно странная для русского человека фамилия – Тон. А ведь он во многих справочниках обозначен как русский зодчий. Правда, кое-где добавляется, что из обрусевших немцев. Немецкие корни не помешали Тону стать фактически главным «церковным» архитектором страны при Николае I. Храм Христа Спасителя, Большой Кремлевский дворец, вокзалы-близнецы в двух столицах стоят и ныне, а вот петербургские церкви зодчего погибли безвозвратно.
Есть такие вычисления: какова «доля» русской крови у Николая II. Разные цифры приводятся, но доля эта была несказанно мала – что-то в районе 1% плюс-минус десятые-сотые. Объяснить сей феномен довольно просто, достаточно взглянуть на генеалогическое древо Романовых. В этой связи довольно показателен тандем Карла Петера Ульриха Гольштейн-Готторпского (Петра III) и Софьи Фредерики Августы Ангальт-Цербстской (Екатерины II). Можно было бы с ехидством заметить про двух «русских» людей на русском троне, но, следует признаться, что все короли и королевы Европы были связаны между собой так же, как европейские столицы на карте полетов какой-нибудь авиакомпании. Другое дело, что наши цари предпочитали жениться преимущественно на немецких принцессах с тройными именами. Недаром Александр III упрекал свою низкорослую датчанку, что та ему породу испортила, Николай II отцу чуть ли не в пупок дышал. До этого наши немецкие принцессы рожали крепышей, из которых потом вырастали высокие и статные наследники престола.
Таким образом на правительством уровне связи Россия-Германия были, простите, половыми, то есть, максимально близкими. Но рассказать хочется не об императорах, а о простых людях, которые, будучи немцами по крови, были русскими по духу.
Часть I. Вместо церкви памятник архитектуры
Сейчас Петербург – город осиротевших площадей. Сенная, Восстания, Мужества... Все они были оформлены церквями. На площади Труда (некогда Благовещенской) стояла церковь Благовещения, а на Пионерской площади (некогда Семеновский плац) церковь Введения. Обе были построены по проекту Константина Тона. Обе исчезли.
Перенесемся ненадолго в Москву, ведь почти у всех петербуржцев наблюдается местечковая привычка рассматривать 27 мая 1703 года как отправную точку российской истории. Причины возникновения подобного заблуждения понятны, в данном случае интересно другое – восприятие Москвы. В Первопрестольной вы машинально задумываетесь о допетровской Руси, созерцая нарышкинское барокко с его вазонами, гребешками и кокошниками. Власть Советов прополола Москву основательно, уничтожая храмы как архитектурные сорняки. На Мясницкой нет ни одного, хотя было их там пять. «В 1810 году я впервые увидел государя, – читаем мы у Пушкина. – Я стоял на высоком крыльце Николы на Мясницкой». Лев Колодный в своей книге «Центр» из серии «Москва в улицах и лицах» пишет о том, что пушкинисты нашли в этом описании две ошибки: визит Александра I в Москву состоялся в 1809 году; высокое крыльцо было не у Николы, а у церкви Святого архидиакона Евпла. Для нас это уже не столь важно, потому что ни Николы Чудотворца, ни Евпла на Мясницкой больше нет. На месте первого возвышается здание, построенное Ле Корбюзье для администрации Центросоюза, – уникальное строение, признанное памятником архитектуры. Ле Корбюзье не терзался угрызениями совести по поводу того, что его здание будет возводиться на месте разрушенной церкви, поскольку он предложил из старых построек сохранить в Москве только Кремль и еще ряд соседствующих с ним строений. Остальное, по мнению маэстро, которого никак не устраивала архаичная радиально-кольцевая планировка города, подлежало сносу. Официально Сталин эту точку зрения не одобрял. До поры до времени.
Православие, самодержавие, народность
Теперь перенесемся в Северную Пальмиру, на Старо-Петергофский проспект к дому под номером 6. Здесь точно так же на месте церкви возвели конструктивистское здание, признанное впоследствии памятником архитектуры. Прелюдия такова. В первой трети XIX века у петербургских градостроителей стало возникать ощущение, что классицизм не есть единственный и уникальный архитектурный стиль и что неплохо было бы найти ему адекватную альтернативу. Дискуссионные баталии не заставили себя ждать. Переломным моментом в деле становления новой архитектурной идеологии можно считать ноябрь 1830 года, когда президент Академии художеств Оленин поручил малоизвестному на тот момент Константину Тону составить эскизный проект Екатерининской церкви, которую планировалось возвести у Старо-Калинкина моста на месте пришедшей в негодность деревянной. Предыдущие проекты, Михайлова и Мельникова, не удовлетворили Николая I. Царь жаждал чего-то созвучного его националистическим настроениям. И Тон попал в тон императорских суждений. Екатерининская церковь, а именно о ней речь, была построена в 1837 году и стала провозвестницей так называемого русско-византийского стиля. «Изданный Тоном альбом проектов в 1841 году был официально предписан в качестве “высочайше одобренного” образца для архитекторов “при построении православных церквей”», – пишет Андрей Львович Пунин в своей книге «Архитектура Петербурга середины XIX века». Это был набор шаблонов, по которым отныне требовалось строить культовые здания по всей стране. Восторги Николая I талантами Тона сыграли злую шутку с произведениями зодчего.
«Все новые церкви дышали натяжкой, лицемерием, анахронизмом, как пятиглавые судки с луковицами вместо пробок на индо-византийский манер». Это из статьи Герцена. Издатель «Колокола» возмущал обязательный русско-визайнтийский стиль, который он нарек «тоталитарным». Довольно однобокую оценку дал архитектору известный критик Владмимир Стасов, считавший, что «Тон был делец самый ординарный, таланта не имел никакого». Вряд ли сейчас можно согласиться с подобным суждением. Тем не менее к концу XIX века оппозиционно настроенная интеллигенция стиль тоновских церквей принять не могла никак. На храм Христа Спасителя обрушился шквал критики – Сталин ее потом удачно использовал при мотивации сноса одного из главных сооружений николаевского лейб-архитектора. Справедливости ради надо сказать, что сундучный ХСС нельзя отнести к разряду шедевров, однако это не повод, чтобы его взрывать.
Национальная идея
В Петербурге из пяти церквей, построенных Тоном, сохранилась лишь одна, но и та перестроена до неузнаваемости – это Цервковь Преображения Гренадерского полка на Инструментальной улице. Как остроумно подметили авторы книги «Петербург немецких архитекторов: от барокко до авангарда» «по злой иронии судьбы эта борьба с национальным наследием направлялась из Большого Кремлевского дворца, также созданного Тоном».
На месте церкви Святой Екатерины в 1930-х годах возвели первый в Союзе трехзальный кинотеатр «Москва» по проекту Лазаря Хидекеля. Хидекель учился у Шагала, был подмастерьем Лисицкого. Его фамилия, равно как и фамилия Суетин, мало что скажет нынешнему обывателю, хотя и тот и другой были учениками Малевича, преуспевшими в деле претворения его идей в жизнь. Хидекель пропагандировал супрематизм в архитектуре, Суетин – отчасти в архитектуре, но главным образом в фарфоре. Олег Романов, вице-президент Санкт-Петербургского союза архитекторов и ученик Хидекеля, в разговоре со мной упомянул о том, что кинотеатр «Москва» Хидекель «строил, стиснув зубы». В начале 1930-х партия стала находить идеи конструктивизма неконструктивными, на смену авангарду пришел социалистический ампир. Поэтому на антаблемент кинотеатра впендюрили фриз, изображающий трудовой подвиг советского человека.
Неизвестно, что чувствовал Хидекель, возводя здание на месте разрушенной церкви. Хочется думать, что зубы он стискивал и по этому поводу. Что же касается Ле Корбюзье, то первый раз его авторитет несколько померк в моих глазах после знакомства с работами Людвига Миса ван дер Роэ. Второй раз это произошло после ознакомления с его мнением о наилучшей архитектурной судьбе Москвы. Рассматривая бывшее здание Центросоюза на Мясницкой, задумайтесь о том, какой могла бы быть российская столица, если бы война не помешала осуществлению замыслов Иофана, Щукина, Корбюзье и так далее.
Константин Тон творил на стыке двух архитектурных течений. Как пишет Владимир Лисовский в книге «Зодчие Санкт-Петербурга XIX – начало XX века» «Творческое наследие Константина Тона противоречиво, но очень характерно для своего времени – пограничного между двумя архитектурными эпохами – классицизмом и эклектикой». Как это бывало в истории отечественной культуры, творец с нерусскими корнями (Тон родился в семье обрусевшего немца, хотя в семье ходила легенда и об испанских предках), вошел в историю с произведениями «национального характера». На базе наследия прошлого Тон фактический изобрел патриотичный стиль, то, что ныне мы зовем национальной идеей.
Часть II. Конный квартет
Аннушка разлила масло, но мост она не строила. Данное сооружение имеет отношение не к мифической Анечке, а к Михаилу Аничкову, руководившему работами по постройке. И не нужно залезать в орфоэпический словарь, чтобы узнать, на какой слог в этой фамилии должно падать ударение. «Барон фон Клодт представлен ко кресту за то, что на Аничковом мосту на удивленье всей Европы он выставил четыре голых жопы». Как видим, согласно ритмике стиха ударение падает на букву «и» – «на АнИчковом мосту». Народный фольклор лучше любых справочников информирует о правильном произношении названий городских объектов.
Теперь о фон бароне, о Петре Клодте, автору вышеуказанных скульптур. Его отец Карл Густав, ставший в России Карлом Федоровичем не покупал детям готовых игрушек, а вместо этого дарил им карандаши, клей, краски, ножницы, воск, глину. Дети кустарничали, таким образом родители культивировали в них самостоятельность. В дальнейшем это сыграет важную роль, когда Петру Клодту придется отливать свои конные группы, – впервые в истории России скульптор станет литейщиком. Точно так же впервые в истории отечественного искусства ваятеля заинтересуют не атлетически сложенные Аполлоны, а тривиальное транспортное средство – лошади. Карл Федорович Клодт, находясь в военных походах, присылал домой письма, в которые вкладывал коняг, вырезанных из игральных карт. Маленький Петя видел, как радуется мать, получая эти послания. Так что интерес к лошадям был не случайным: отеческая изобретательность и любовь были тому причиной.
Петра Клодта можно наградить многими лестными эпитетами, но главной его заслугой стал экспорт российской культуры на Запад – факт для того времени уникальный. Продукт этот в отличие от пушнины или ворвани не пользовался в Европе спросом, поскольку мало кто понимал, что именно из себя представляет эта российская культура. Зато всем было понятно, что такое культура европейская и как ее эксплуатировать в наших условиях. Про дизайн решетки Аничкова моста в искусствоведческих книгах деликатно говорится: «заимствован с одного из берлинских мостов». Скажем проще, его «слизали» с решетки Дворцового моста, названного в честь сооружения, которое простояло в Берлине, на Музейном острове, несколько веков, пока его не снесли по распоряжению властей ГДР. Именно напротив этого королевского дворца были установлены две конные группы ваятеля и литейщика Клодта, которые Николай I подарил своему родственнику – прусскому королю Фридриху Вильгельму IV (две другие скульптуры были отправлены королю Фердинанду II в Неаполь). Скульптора прозвали «лошадником», Николай II ему как-то заявил: «Ты, Клодт, лошадей лучше чем жеребец делаешь».
Встав на Аничков мост по правой стороне спиной к Адмиралтейству, загляните под скакуна. Одна из самых известных баек гласит, что Клодт вылепил его гениталии в виде лица. Чьего лица – версии разные (от Наполеона, до любовника жены). К реальности это, конечно же, никакого отношения не имеет, но туристов забавляет. Зато к реальности имеет отношение маленькая калитка со стороны «Катькиного сада», через которую можно зайдите в парк Аничкова дворца. Именно здесь были зарыты скульптуры барона фон Клодта во время блокады.
Кстати, куда же делись кони Клодта после того, как дворец прусских монархов, перед которым они стояли, был разрушен прокоммунистическими деятелями? В отечественных путеводителях об этом нет ни слова. Поисковые системы Рунета тоже отказываются выдавать какую-либо информацию. Ответ можно найти лишь в немецких справочниках. Конные группы перебазировались в гомосексуальный район Шенеберг – в первый берлинский ботанический сад, нынешний Кляйстпарк. Вход в этот тишайший сад оформлен колоннадой XVIII века, которую перенесли сюда с Александерплац. А напротив стоят позеленевшие от времени лошадки с их укротителями. Наверное, нужно быть «клиническим» питерцем, чтобы, находясь в столице Германии, выискать статуи, точными копиями которых можно любоваться не покидая невских берегов. Пусть так. Но тем самым мы отдаем дань полукровке Клодту, который считал себя исключительно русским и пиарил в Европе отечественную культуру задолго до Дягилева.