Раскольников и путаны, Достоевский и змеи, Николай I и «цапки»

Привет. С вами Павел Перец. Мы продолжаем рассказ Сенной площади. Сегодня мы узнаем о том, как врачи вылетали со второго этажа больницы во время холерного бунта, я расскажу несколько сопряженных с этим событием баек про Николая I. А так же мы поговорим о порке крестьян перед зданием гауптвахты, о том, как Достоевский попал в это здание в качестве арестанта, а заодно вы пополните словарный запас словом «цапки».
Холерный бунт
На постаменте памятника Николаю I, что на Исаакиевской площади, есть четыре барельефа. На том, что расположен с западной стороны, изображен царь, стоящий в открытой карете посреди людского моря. Слева на заднем фоне виднеется храм. Это Спас-на-Сенной. Что же вынудило императора приехать на задворки Питера, да еще и речь толкать? Вынудил холерный бунт.
Как в царские времена боролись с эпидемиями? Методом карантинов. Перекрывали очаги эпидемии, ставили шлагбаумы, никого не впускали, никого не выпускали. Немудрено, что Сенная, которая в течение двух веков была одним из самых грязных, запущенных мест Петербурга, являлась рассадником заразы. Здесь, например, существовал так называемый «обжорный ряд», где торговали подпорченными яйцами, рыбой с душком, полугнилыми фруктами, причем этот ассортимент товаров находил своего покупателя. Скученность людей и недоброкачественные продукты. В этой антисанитарной среде холера распространилась моментально.
А как людей лечили во время эпидемий? Забудьте про современные госпитали с их пастельным бельем, каким-никаким питанием и медицинским обслуживанием. В тридцатые годы XIX в. не только в городе, но и по всей стране наблюдался острый дефицит фельдшеров и санитаров, не говоря уже о высококвалифицированных специалистах. Не было в наличии должного количества лекарств. Людей складировали в больницах, размещали на полу в коридорах. Верхом комфорта был клок прелой соломы вместо матраса.
Часть города, куда входила и площадь, заблокировали. Царь героически отбыл в Петергоф, чтобы осидеться в безопасном, пока спадет чумная волна. На Сенной, в Таировом переулке (о нем подробнее будет рассказано дальше) был устроен центральный городской лазарет, куда свозили больных. Сначала в народе прошел слух о том, что во избежание распространения заразы доктора этих несчастных не лечат, а убивают. Зародилась молва о том, что врачи даже специально отравляют всех холерой. Вся эта чушь оседала в головах местных обитателей, что в итоге вылилось сначала в избиении санитарных инспекторов, а затем в крестовом походе на больницу в Таировом переулке. Стекла повыбивали, кровати поломали, а из окон повыкидывали тюфяки, подушки, утварь, а затем и врача, фельдшера и аптекаря. В официальном сообщении генерал-губернатора Петра Эссена говорилось даже не об одном, а о двух лазаретах, где бесчинствовала толпа.
Волнения разрастались, нужно было предпринимать решительные меры. Как обычно бунт подавили при помощи войск. А затем на площадь собственной монаршей персоной явился Николай I. Восстание черни уже сошло на нет, поэтому царю оставалось лишь принять величественную позу для общения с подданными. Однако придворные спецы в области создания героических легенд не могли не использовать этот случай для рождения еще одной байки. Мол самодержец въехал на площадь, в самый эпицентр народного возмущения, и громогласно приказал: «На колени». И бунтовщики, все как один, уперлись лбами в землю.
Николай I не был трусом, и народ его реально уважал и боялся. Но, увы, окажись он посреди дебоша, боюсь, мог бы легко разделить участь служителей Гиппократа из холерной больницы. Тем не менее на вышеописанном барельефе этот эпизод представлен в официальной трактовке: царь приехал и всех усмирил.
Еще одна байка, куда менее правдоподобная. Не только простые люди, но даже некоторые дворяне недоверчиво относились к любым медикаментам и врачебным операциями. Вспомним хотя бы самоотверженность Екатерины II, которой пришлось привить себе оспу, чтобы развеять опасения окружающих. Именно поэтому народ весьма подозрительно относился к новым методам профилактики и лечения, например гомеопатическим, которые тогда входили в моду. Протии холеры использовали так называемые «склянки Меркурия». Речь, судя по всему, идет о хлориде ртути, еще называемом сулемой. По латыни это звучит как Меrсurius соrrоsivus, отсюда слово Меркурий в названии. Сулема крайне ядовита. И поэтому, когда Николай I въехал на площадь, и поднял перед собой склянку с ртутносодержащей жидкостью с явным намерением ее употребить перорально, то его тезка лейб-медик Николай Арендт запаниковал: «Ваше величество, вы лишитесь зубов!» Но царь сказал, как отрезал: «Так вы мне сделаете челюсть». И выпил содержимое склянки, после чего охреневший от такого зрелища народ рухнул на колени.
Ну а под занавес этой главы еще немного городского фольклора. Градоначальник посылает председателю санитарной комиссии телеграмму: «Холера в Петербурге идет на убыль. Буду рад, если петербуржцы, наконец, передохнут». В ответ приходит: «Телеграмма неясна. Не могу разобрать, на какой гласной в последнем слове вы ставите ударение?» Надо ли говорить, в 1831 году, когда случился холерный бунт, телеграфного сообщения в Росси еще не существовало. Так что это анекдот более позднего времени.
Переулок Бринько
«Переулочек, переул... Горло петелькой затянул». Это Ахматова про Москву, но такое ощущение, что про питерский Г-образный Таиров переулок, наводящий мысль о затянувшейся петельке на шее какого-нибудь местного обитателя времен Достоевского. Сейчас он называется переулком Бринько.
5 сентября 1941 г. у Петра Бринько закончились патроны. Дело происходило в небе над Ленинградом. Бринько на своем истребителе И-16, прозванный в армии «ишачок», нацелился на очередной «Мессершмитт». Немецкому самолету он попросту отпилил пропеллером хвостовую часть. У самого при этом, естественно, лопасти винта сильно покорежились. Поэтому, выключив зажигание, он славировал прямо к аэродрому, где и приземлился благополучно с погнутым пропеллером на носу. К сожалению, уже 14 сентября советский летчик в районе Стрельны. 15 декабря 1952 г. в честь его имени был назван кривой переулок в самом начале Московского проспекта.
Теперь это место осенено славой героя войны, а не печальной славой местного контингента, промышлявшего «телесной торговлей» в окрестных заведениях. Типов заведений, согласно классификации Достоевского, было два: весьма увеселительные и съестно-выпивательные. Не мог Федор Михайлович написать: бордели и кабаки. Словесная эквилибристика не только делает богаче литературный язык, она позволяет не называть вещи своими именами там, где все и так понятно. Ситцевые платья, башмаки из козьей кожи, распущенные волосы – так выглядели проститутки, которых Раскольников наблюдал в Таировом переулке, как тогда назывался переулок Бринько. Почти у всех камелий были «фонари» под глазами. Впрочем, дадим слово Федору Михайловичу. Перед нами сцена, которая произошла в Таировом переулке. Ктсати, хочу напомнить, что именно здесь располагалась холерная больница, откуда июньским днем 1831 года полетели врачи.

Отрывок из «Преступления и наказания»
«Его почему-то занимало пенье и весь этот стук и гам, там, внизу... Оттуда слышно было, как среди хохота и взвизгов, под тоненькую фистулу разудалого напева и под гитару, кто-то отчаянно отплясывал, выбивая такт каблуками. Он пристально, мрачно и задумчиво слушал, нагнувшись у входа и любопытно заглядывая с тротуара в сени.
Ты мой бутошник прикрасной
Ты не бей меня напрасно! — разливался тоненький голос певца. Раскольникову ужасно захотелось расслушать, что поют, точно в этом и было всё дело.
«Не зайти ли? — подумал он. — Хохочут! Спьяну. А что ж, не напиться ли пьяным?»
— Не зайдете, милый барин? — спросила одна из женщин довольно звонким и не совсем еще осипшим голосом. Она была молода и даже не отвратительна — одна из всей группы.
— Вишь, хорошенькая! — отвечал он, приподнявшись и поглядев на нее.
Она улыбнулась; комплимент ей очень понравился.
— Вы и сами прехорошенькие, — сказала она.
— Какие худые! — заметила басом другая, — из больницы, что ль, выписались?
— Кажись, и генеральские дочки, а носы всё курносые! — перебил вдруг подошедший мужик, навеселе, в армяке нараспашку и с хитро смеющейся харей. — Вишь, веселье!
— Проходи, коль пришел!
— Пройду! Сласть!
И он кувыркнулся вниз.
Раскольников тронулся дальше.
— Послушайте, барин! — крикнула вслед девица.
— Что?
Она законфузилась.
— Я, милый барин, всегда с вами рада буду часы разделить, а теперь вот как-то совести при вас не соберу. Подарите мне, приятный кавалер, шесть копеек на выпивку!
Раскольников вынул сколько вынулось: три пятака.
— Ах, какой добреющий барин!
— Как тебя зовут?
— А Дуклиду спросите.
— Нет уж, это что же, — вдруг заметила одна из группы, качая головой на Дуклиду. — Это уж я и не знаю, как это так просить! Я бы, кажется, от одной только совести провалилась...
Раскольников любопытно поглядел на говорившую. Это была рябая девка, лет тридцати, вся в синяках, с припухшею верхнею губой. Говорила и осуждала она спокойно и серьезно».
Гауптвахта, Достоевский и змеи
В самом начале 1873 года Федор Михайлович Достоевский становится редактором еженедельника «Гражданин», издаваемого весьма одиозной личностью, князем Мещерским. Участие Достоевского в этом проекте вообще отдельная тема для разговора. Я же хочу дать слово известному советскому литературоведу Леониду Гроссману:
«На журнал Мещерского посыпались градом административные взыскания за нарушения цензурного устава. В июне 1873 года цензурный комитет привлекает Достоевского к судебной ответственности, а суд приговаривает его к штрафу и аресту на военной гауптвахте».
Итак, редактор гражданина оказывается под арестом. Вопрос: где? Ответ: на Сенной площади. Вот как сам Достоевский пишет об этом в «Дневнике писателя»: «Меня, конечно, осудили: литераторов судят строго; я заплатил двадцать пять рублей и, сверх того, отсидел два дня на Сенной, на абвахте, где провел время премило, даже с некоторою пользою и кое с кем и с чем познакомился».
Оставим за кадром тот факт, что ФМ провел мило время в заключении, наверное, после условий сибирской каторги несколько дней в караульном помещении действительно не очень напрягают. Обратим внимание на четкое указание – Сенная площадь. В ее северном углу сохранилось здание гауптвахты, небольшое строение с портиком дорического ордера. Изначально здесь помещался военный караул. Вообще таких павильонов было несколько, их строили в основном на главных магистралях при выезде из Петербурга в качестве городских застав. Но сохранилась только эта постройка. Именно здесь, предположительно на втором этаже и был помещен под арест великий русский писатель Достоевский.
В 1886 году в этом здании разместилась городская санитарная лаборатория, где проверялись продукты, привезенные на продажу. Перед 1-й Мировой здесь находился парфюмерно-аптекарский магазин французской фирмы “Дом Фрер”. С 1957 по 1987 год здесь размещался автобусный вокзал. А потом здесь поселились змеи. Позвольте мне прочитать заметку журналистки Натальи Преблагиной, которая вышла в газете «Смена» 30 августа 2004 года
Зоопарк лишился ядовитых змеи
В результате пожара в террариуме погибло около 150 пресмыкающихся. В минувший четверг произошел сильный пожар в здании террариума Ленинградского зоопарка на Сенной площади. Загорелась проводка в подсобном помещении, где содержали ядовитых змей, преимущественно молодняк. Погибли практически все рептилии. Когда начался пожар, помещение подсобки сразу же закрыли, чтобы опасные твари не расползлись по зданию и не причинили вреда посетителям террариума. Таким образом, рептилии, которых выставили на обозрение публики, уцелели, а их сородичи из "главного хранилища" погибли практически все. Садки с пресмыкающимися расплавились. Змей погубили пламя, раскаленный пластик и угарный газ. Спаслись лишь 5 экземпляров коллекции: кобра, копьеголовая змея и три полоза. Их садки находились на полу, где было меньше дыма и не так жарко.
Змеи Ленинградского зоопарка горят уже не в первый и даже не во второй. Террариум полностью сгорел еще в 1993 году, но тогда он размещался на территории зоопарка. После пожара пресмыкающихся временно переселили на Садовую улицу, в совершенно не пригодное для них здание бывшей гарнизонной гауптвахты.
7 мая нынешнего года огонь во второй раз покусился на коллекцию пресмыкающихся. Причиной пожара тогда стала старая проводка. Она спровоцировала нагревание терморегуляторов, которые используются для поддержания нужного температурного режима. В них содержится ацетон, который при нагревании взрывается. Тогда погибло 16 змей. И вот новая трагедия, вызванная теми же самыми причинами! Опять пожар случился из-за старой проводки. Огонь истребил практически всю коллекцию ядовитых змей Ленинградского зоопарка, в том числе очень редкие виды, занесенные в Красную книгу. Смерть змеиного молодняка - это настоящая катастрофа. На восстановление коллекции понадобится не менее 5 лет.
Заметим, что сейчас в этом здании располагается информационный туристический центр, а змеи наконец переехали в подобающее им помещение.
Некрасов и «цапки»
Перед самым входом в караульню было принято пороть крестьян. На виду у всех. Помните у Некрасова: Вчерашний день, часу в шестом, Зашел я на Сенную; Там били женщину кнутом, Крестьянку молодую.
Проникновенное стихотворение, вот только одного не указал Николай Алексеевич: за что, собственно, ее били? Героиня стихотворения – невинная жертва, что вполне может быть. Но с не меньшим основанием можно предположить, что это была воровка, например, «цапка». Хочу познакомить вас с отрывком из известной краеведческой книги авторов Засосова и Пызина «Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов», где они описывают рынок на Сенной площади.
«Пригородные крестьяне привозили много сена, так как спрос на него был большой, поскольку механического транспорта почти не было. Каждый воз с сеном уже на подходе к площади осаждался так называемыми "цапками". Что же это за "цапки"? Это молодые, разбитные, разухабистые женщины, которые подбегали к возу с противоположной стороны от той, с которой шел владелец воза, обычно пригородный крестьянин, и вырывали, "цапали", клочья сена, набивая ими свои мешки. За день "цапки" набивали сеном несколько мешков. Это сено они продавали "по дешевке" одиночкам-извозчикам. Если крестьянин замечал воровство, то стегал "цапку" хлыстом или вожжами, не говоря уже о ругательстве. Как-то пришлось наблюдать такую дикую сцену: возом правил подросток, а отец шел сзади воза с кнутом. Молодая хищница-"цапка" подбежала к возу, вырвала клок сена и тотчас получила страшный удар ременным кнутом по лицу. Реакция была неожиданная: девка, вытирая кровь рукавом, разразилась отборной, площадной руганью, а подлетевшие другие "цапки" набросились на мужика и принялись его избивать. Воспользовавшись этой суматохой, "цапки" растащили воз наполовину, причем больше всех попользовалась сама побитая».
Согласитесь, что это, конечно же, крестьянки молодые, но уже не столь несчастные, как у Некрасова. «Там били женщину кнутом». Эти цапки, как мы видим, даже кнута не боялись. А ведь в стихотворении Некрасова речь могла идти не о «цапке», а о товарке, о которой можно прочитать в «Петербургских трущобах» Всеволода Крестовского. Мы опять возвращаемся, куда бы вы думали, в Таиров переулок. Но это уже в следующем выпуске.