Убийство агента угрозыска, Вяземская лавра и ее притоны

Сегодня мы завершим рассказ о Сенной площади. Вы узнаете про убийство агента уголовного розыска Александра Скальберга в Таировом переулке, которое случилось на заре становления милиции. И конечно же, я расскажу про «Вяземскую лавру» - отдельный городок бандитов, проституток и люмпенов, простиравшийся от Сенной до самой Фонтанки.
Таиров переулок.
Вы не забыли про этот дивный переулок, теперь носящий имя героя войны Петра Бринько? Позвольте напомнить вам, что это было за прелестное место, и прочитать отрывок из романа «Петербургские трущобы»:
«Часу в двенадцатом вечера я вышел от одного знакомого, обитавшего около Сенной. Путь лежал мимо Таировского переулка... Первое, что поразило меня, это - кучка народа, из середины которой слышались крики женщины. Рыжий мужчина, по-видимому, отставной солдат, бил полупьяную женщину. Зрители поощряли его хохотом. Полицейский на углу пребывал в олимпийском спокойствии. "Подерутся и перестанут - не впервой!" - отвечал он мне, когда я обратил его внимание на безобразно-возмутительную сцену. "Господи! нашу девушку бьют!" - прокричала шмыгнувшая мимо оборванная женщина и юркнула в одну из дверок подвального этажа. Через минуту выбежали оттуда шесть или семь таких же женщин и общим своим криком, общими усилиями оторвали товарку.
Все это показалось мне дико и ново. Что это за жизнь, что за нравы, какие это женщины, какие это люди? Я решился переступить порог того гнилого, безобразного приюта, где прозябали в чисто животном состоянии эти жалкие, всеми обиженные, всеми отверженные создания. Там шла отвратительная оргия. Вырученная своими товарками окровавленная женщина с воем металась по низенькой, тесной комнате, наполненной людьми, плакала и произносила самые циничные ругательства, мешая их порою с французскими словами и фразами. Это обстоятельство меня заинтересовало. "Она русская?" -- спросил я одну женщину. -- "А черт ее знает, -- надо быть, русская". Как попала сюда, как дошла до такого состояния эта женщина? Очевидно, у нее было свое лучшее прошлое, иная сфера, иная жизнь. Что за причина, которая, наконец, довела ее до этого последнего из последних приютов? Как хотите, но ведь ни с того ни с сего человек не доходит до такого морального падения. Мне стало жутко, больно и гадко, до болезненности гадко от всего, что я увидел и услышал в эти пять -- десять минут. Я думал, что это уже последняя грань петербургской мерзости и разврата -- и я ошибся.
Оставаться долее в этом приюте у меня не хватало силы: кроме нравственного, гнетущего чувства, начинало мутить физически. Я уже направился к двери, как вдруг две кутившие личности мужского пола и весьма подозрительной наружности заметили синий околыш моей фуражки и мое студентское пальто. Один из них без всякой церемонии подошел ко мне. "Слышьте, студент, есть у вас деньги?" -- "Есть. А что?" -- "Дайте мне взаймы -- сколько есть; у нас не хватило, а выпить хочется". Я понял, что тут ничего не поделаешь, вынул бумажник, в котором на тот раз находилось только два рубля серебром, и отдал их подозрительному господину. Подозрительный господин поблагодарил и предложил выпить с ними вместе. Я попытался было отказаться. "Что же вы, брезгуете, что ли?" -- обиделся он. После этого, конечно, надо было остаться; и вот за стаканом скверной водки я узнал мимоходом, урывками кое-что из жизни побитой женщины и ее товарок; но через эти урывки для меня скользила целая драма -- такая драма, в которой "за человека страшно" становится».
Убийство Скальберга
После двух революций 1917 года, свобода, равенство и братство восторжествовали для всех, включая уголовников, которых повыпускали из тюрем вместе политическими заключенными. Если добавить к этому тот факт, что полиция, как таковая была упразднена, она ведь была на службе у царского режима, а милиция еще не была сформирована, то можно себе представить разгул преступности в тогдашнем городе. Добавьте к этому гражданскую войну, чтобы сделать неутешительный вывод: человеческая жизнь обесценилась.
Одним из самых популярных видов преступной деятельности стали так называемые «самочинки», то есть самочинные обыски, когда бандиты, представляясь чекистами, вламывались в квартиры граждан, желательно зажиточных, и выносили все самое ценное на нужды революции. Этим занималась известная банда Ивана Белова по кличке Белка. В одном из домов Таирова переулка члены этой ОПГ зверски убили агента угрозыска Александра Скальберга. Самонадеянный милиционер решил взять преступников в одиночку, за что и поплатился. Его четвертовали, содрали кожу, а голову сожгли в печке. Вот, как описывает этот эпизод директор Агентства журналистских расследований, сокращенно АЖУР, Андрей Константинов в своей известной книге «Бандитский Петербург»:
«Белка стал одним из самых первых послереволюционных "самочинщиков". Вокруг него довольно быстро сложилась шайка человек в 50, ядро которой составляли десять опытных уголовников. Обычно они под видом чекистов или агентов угрозыска вламывались в какую-нибудь богатую квартиру и изымали ценности, избивая или убивая хозяев в случае малейшего сопротивления. Иногда даже их наглость доходила до того, что бандиты оставляли хозяевам безграмотные расписки-повестки, в которых предлагали жертвам явиться для дальнейшего выяснения всех вопросов на Гороховую, 2, где в то время базировалось питерское ЧК... Банда Белки не гнушалась грабить даже церкви, хотя позже, после арестов многие из бандитов требовали себе священников для исповедей, уверяя милиционеров в своей глубокой религиозности... Поскольку за "Белкой" и его людьми тянулся уже достаточно густой кровавый след, за них принялись всерьез - к середине 1920 года многие кореша Белова уже сидели за решеткой, однако взять самого Ваньку никак не удавалось. Говорили, что "Белка", зная о том, какая охота на него началась, стал предпринимать контрмеры. Его бандой занимался агент угрозыска Александр Скальберг, который считал, что сумел завербовать одного из ближайших сообщников Белова. Этот "завербованный" прислал однажды Скальбергу записку, в которой приглашал на встречу в Таировом переулке - недалеко от Сенной, известной своими "малинами" и притонами. Скальберг пошел навстречу и нарвался на засаду - четыре бандита оглушили его, связали, пытали, а потом убили, разрубив на части... Убийство это исполнила личная бригада "ликвидаторов" Белки - Сергей Плотников, Григорий Фадеев, Василий Николаев и Александр Андреев по кличке Сашка-Баянист. Коллеги погибшего Скальберга сумели взять эту милую компанию почти сразу после убийства агента угрозыска - когда Скальберг пропал" товарищи обнаружили в его квартире в кармане пиджака записку с приглашением в Таиров переулок... Эту четверку без лишних проволочек расстреляли, а между бандой "Белки" и чекистами началась самая настоящая война на истребление в стиле классического вестерна. Розыск "Белки" возглавил Иван Бодунов, о котором позже Юрий Герман напишет повесть "Наш друг Иван Бодунов" - (еще позже режиссер Алексей Герман снимет по мотивам этой повести замечательный фильм "Мой друг Иван Лапшин"). Белов понимал, что кольцо вокруг него начинает понемногу сжиматься и решил "лечь на дно" в одной из "малин" на Лиговке. Оттуда он продолжал руководить бандой, давая своим "подопечным" указания, а иногда и лично принимал участие в "делах". Всю осень 1920 года чекисты гонялись за бандой, несколько раз им удавалось сесть им на хвост и даже вступить в огневой контакт, но "Белка" уходил. За осень 1920 и начало 1921 года в перестрелках погибли пять милиционеров и четверо бандитов среди них приближенный Белова Антон Косов по кличке Тоська Косой. Банда начинала разваливаться. "Белка" понимал, что самое разумное в сложившейся ситуации - срочно уходить из города, но он рассчитывал на последний "фартовый куш", ему нужны были деньги, чтобы скрыться, а фарт все не выпадал... Ванька нервничал, пил запоем, все больше зверел... К весне 1921 года на счету его банды было уже двадцать семь убийств, восемнадцать раненых и больше двухсот краж, разбоев и грабежей... В это время тезка бандита чекист Бодунов внедрялся подряд во все притоны Сенной и Лиговки, выдавал себя за уголовника - с его внешностью и знанием "блатной музыки" задача была рисковая, но посильная. И Бодунову повезло - в одном шалмане он сумелтаки раздобыть адрес лежбища Белки - Литовский проспект, 102. Более того, Бодунов узнал день, когда на этой "малине" должен был пройти воровской "сходняк". Дом на Лиговке взяли под круглосуточное наблюдение, после того, как вся банда собралась, притон оцепили... Погулять как следует Белову с друзьями на этот раз не дали - шалман решено было брать штурмом. Хоть бандиты и были почти поголовно пьяны или "под кайфом" - "на шухер" они поставить человека не забыли. Поэтому неожиданного захвата не получилось. Завязался настоящий бой, о котором долго еще вспоминали потом по всем питерским притонам: "Прогудело три гудочка и затихло вдали... А чекисты этой ночкой на облаву пошли... Оцепили все кварталы, по малинам шелестят. В это время слышно стало - гдето пули свистят... Как на нашей на малине - мой пахан отдыхал... Ваня, Ванечка, роди-и-май... Звуки те он услыхал..." - Ну и так далее. Белка с "братками", понимая, что терять ему нечего, отстреливался с отчаянием обреченного, но его фарт уже кончился. В той перестрелке погиб он сам, его жена и соучастница и еще десяток бандитов. Со стороны милиции погибло двое. После того, как главари были перебиты, остальные уркаганы сдались... Большая часть из них была расстреляна по приговору суда...»

Вяземская лавра
Людям надо где-то жить. Петербург всегда был дорогим городом. Учтите, что до революции это еще была и столица. Поэтому цены на жилье здесь неуклонно ползли вверх вплоть до 1917 года. Снять полноценную квартиру было не по карману большинству чиновников, что уж говорить о тех, чей уровень дохода был ниже среднего. Совсем туго приходилось питерским низам. Семья могла потянуть съем даже не комнаты, а части комнаты. Это так и называлось: снять угол. В таких квартирах ценился каждый лишний метр, потому что его можно было сдать. Постелил дырявую шинель в коридоре – уже счастье. Не беда, что таких как ты в коридоре еще два десятка, ночью весь пол устелен спящими телами. И каждое тело – источник дохода.
Добавьте к этому отсутствие водопровода и канализации, отсутствие привычки проветривать и мыть такие помещения, и вы поймете, какие миазмы источали эти «апартаменты». Спертый воздух был наполнен ароматами испражнений, пота, водки и табака. А весь жилищный комплекс именовался простым и понятным словом – трущоба.
Одной из самых известных петербургских трущоб являлась так называемая «Вяземская лавра». Лавра – это в высшей мере благочестивое заведение, там где поют ангелы, где свершаются таинства крещения, венчания, исповеди. Горожане часто иронизировали, называя ту или иную постройку неким словом, которое никак с ней не вязалось. Например, бараки для рабочих Стеклянного и Фарфорового заводов были прозваны «Хрустальным городком», а деревянные дома при фабрике «Треугольник», построенные по инициативе известного благотворителя принца Лейхтенбергского, окрестили «принцевыми номерами».
«Вяземская лавра» - это горький стеб, поскольку речь идет о конгломерате дешевых номеров, притонов, кабаков и борделей, названный Михневичем центральным резервуаром бродячего и нищенствующего Петербурга. «В этих-то приютах, имеющихся и в других частях города, - пишет он, - полиция — обыкновенно «в час вечерней мглы» — производит главным образом свои периодические очистительные облавы для ловли бродяг, беспаспортных и вообще «подозрительных» лиц». Но при этом тот же Михневич отмечает, что сюда не гнушались заглядывать и представители так называемой чистой публики. В качестве примера он приводит статью в «Санкт-Петербургских ведомостях» жарнулиста Лялевича, писавшего о том, что «в одной из трущоб лавры он сошелся с целой блестящей плеядой: дворяне с «высшим образованием», заслуженные лейтенанты, «бедные отставные поручики» и в довершение разорившаяся помещица-полька, гордая аристократки, ежеминутно восклицающая: «Oh, sacre nom»!.. Но эти аристократы до того принизились, пали и погрязли в окружающую их смрадную, омерзительную среду, что потеряли всякий стыд, всякий образ человеческий. Они клянчат по улицам у прохожих, якшаются с позорнейшими представителями и представительницами трущобного мира, вместе с ними пьянствуют, развратничают, унижаются и подличают перед хозяевами квартир, которые доводят свою фамильярность с ними до отеческих потасовок и третируют их, как последнее отребье».
Насмешка в названии «Вяземская лавра» усиливается при слове Вяземские. Рюрик и Мономах – это корневая система их генеалогическое древа. Один из представителей знатнейшего и старейшего княжеского рода Александр Вяземский прекрасно чувствовал бы себя и в наше время, поскольку был законченным циником-капиталистом. Он выжимал максимум дохода из принадлежавших ему объектов городской недвижимости, не вкладывая ни копейки в их содержание и ремонт. Его совершенно не заботил социальный состав арендаторов. Его интересовала маржа.
В своей очерке «Петербургские трущобы и их обитатели» публицист Свешников дает следующее описание:
«Вяземский дом выходит двумя большими флигелями на Забалканский проспект и одним довольно красивым — на Фонтанку. ...Во флигелях по Забалканскому проспекту помещается трактир, семейные бани, питейный дом и до десятка других торговых заведений... Во дворе дома находится еще четыре жилых флигеля, бани и множество разных кладовых. В этих флигелях помещается постоялый двор, чайная, на местном языке называемая мышеловкою,— вероятно, потому, что заходящие сюда чины сыскной полиции частенько захватывают тех, кого нужно; затем, в одном флигеле — несколько корзинных мастерских, а остальные квартиры, числом до полутораста, заняты и в настоящее время, так же как и прежде, не беднотою, но отребьями, отбросками, паразитами общества. Это не беднота Песков или Петербургской стороны, голодная, но нередко приглаженная, благообразная и стыдливая: это люди, хотя до безобразия рваные и грязные, частенько полунагие и полуголодные, но все же умеющие легко достать копейку.
Из всех флигелей самый обширный и населенный — это Стеклянный коридор. Он в два этажа и имеет пятьдесят квартир. В субботу вечером и в воскресенье... почти все перепиваются, вследствие чего шум, гам, безобразные песни, сменка одежды, а подчас и кровавые драки, сцены и оргии. Квартиры называются прямыми и боковыми. Как прямые, так и боковые состоят из одной комнаты, в которой отделена перегородкою небольшая каморка для хозяев, остальное же пространство занято или сплошными нарами, или койками. Прямые квартиры большие, квадратные, по четыре сажени в каждую сторону и по четыре окна на Полторацкий переулок; в каждой из них помещается до сорока пяти и более человек, исключая хозяев, боковые же меньше их вполовину... Хозяева этик квартир большею частью или отставные солдаты, или крестьяне Новгородской, Смоленской и Калужской губерний. Несмотря на то что они платят за квартиры довольно высокие цены (прямые квартиры внизу отдаются по 38 р., а вверху по 36 р. ...кроме того, их надо отопить, осветить и заплатить за воду и очистку), несмотря на то, что жильцы их — отребья общества, квартиры оказываются настолько для них выгодными, что некоторые из хозяев составили себе капиталы в десятки тысяч рублей. Конечно, от одних сборов с жильцов за углы они никогда бы не приобрели таких капиталов, но у них есть доход гораздо важнее — от незаконной, но выгодной торговли... Торгуют водкою и ведут эту торговлю настолько ревностно, что не прекращают ее ни днем, ни ночью».
Конец «Вяземской лавре» пришел только с приходом советской власти.
Сенная. Эпилог.
С левой стороны этой площади (если направляться от Невского к Покрову) дремали какие-то безобразными глыбами навесы мясных, зеленных и посудных рядов, укутанные на ночь грязными рогожными полостями; с правой -- тянулась неопределенная, слившаяся в одну гряду, масса розвальней с рыбой и сеном, над которою, подобно частоколу, торчали поднятые вверх оглобли. Самая площадь, то есть центр торговли, давно уже спала, а вдоль Садовой улицы, рассекающей Сенную на две разные половины, подобно быстрому потоку реки, пронизывающей своим течением воды большого и тихого озера, кипела неугомонная деятельность: укутанные кое-как и кое во что пешеходы шлепали взад и вперед по лужам; извозчичьи сани глубоко ухали в ухабы, наполненные грязной и жидкой кашицей песку и снегу; громыхали проносящиеся кареты, которые направлялись к Большому театру. По краям площади, в громадных, многоэтажных и не менее улицы грязных домах мигали огоньки в окнах и фонари над входными дверями, означая собою целые ряды харчевен, трактиров, съестных, перекусочных подвалов, винных погребов, кабаков с портерными и тех особенных приютов, где лепится, прячется, болеет и умирает всеми отверженный разврат, из которого почти нет возврата в более чистую сферу, и где знают только два исхода: тюрьму и кладбище. По этим окраинам Сенной площади тоже кипит своего рода жизнь и деятельность. Вон хрипящие звуки трех шарманок: одна из них поет, с аккомпанементом слепца-кларнетиста, бесконечную "Лучинушку"; другая сипит под бубен и разбитые выкрикивания шарманщика развеселую песню "Вдоль как по речке еще ль по Казанке", -- песню, которая особенно нравится гулящему люду Сенной; третья -- итальянской конструкции, с флейтой -- вибрирует "Casta diva", и все эти разнородные, разнокалиберные звуки стоят в мглисто-неподвижном воздухе гнилого вечера и -- своим диким диссонансом -- какою-то кричащею тоскою врываются в душу: в этих диссонансах, среди этого мрака, вам невольно слышится убийственный голод и холод, -- это какие-то вопли отчаяния, а не музыкальные звуки... Но не одни шарманки оглашают собою окраины Сенной; из низеньких подвалов темного Таировского переулка, как из глухой пропасти, порою вторят им то скрипка с клавикордами, отжившими мафусаилов век, то подобный скрипу несмазанной двери голос беззубой женщины:

Моя рушая коша да
Вшиму городу краша!

-- на мгновение донесется вдруг оттуда с попутным порывом ветра и тотчас же затеряется в закоулках торговых навесов да в высоких выступах и углах каменных громад, -- затеряется и смолкнет, заглушенное громыханьем карет, ухабным уханьем ванек и другими не менее выразительными звуками. Вон, на другом конце площади, около знаменитого Малинника, раздается крупный говор и руготня, которые с каждой минутой становятся все громче и крупнее, собирают кучку праздных прохожих зрителей; кучка растет, прибывает и превращается наконец в целую толпу, из середины которой разлетается во все концы обширной площади тараторливая женская перебранка, издали очень похожая на кряканье всполошенных уток. Что это за крики и что за толпа? На что она смотрит и порою разражается таким поощрительным рыготаньем? Пьяная драка... клочья... кровь... Вон раздается призывной свисток полицейского-хожалого, которым он зовет на помощь подчаска, а в эту самую минуту, с противоположной стороны, у Полторацкого переулка, новые крики... "Караул! караул!" -- слышится оттуда, и, судя по короткому, обрывающемуся выкрику, можно с достоверностью предположить, что человека взяли за горло и душат...»

На этом отрывке из романа «Петербургские трущобы» Крестовского я бы хотел закончить рассказ о Сенной площади. Сейчас здесь не все так мрачно, и слава Богу.