Жена Есенина, хреновы дома, гнилой Достоевский и смерть Володарского

Жена Есенина, хреновы дома, гнилой Достоевский и смерть Володарского

Сегодня я расскажу о судьбе Сергея Есенина и его жены Зинаиды Райх, которую очень не любил Мариенгоф. Вы о узнаете фотографе Моисее Наппельбауме, который фотографировал Есенина как при жизни, так и после смерти в номере «Англетера». Мы пройдем мимо дома, построенного архитектором Александра Хренова, где располагалась типография Траншеля. Здесь часто бывал Достоевский, и мы увидим, как его описывала местная корректорша. Так же мы узнаем, как при Петре I делались пушки, кто спонсировал устройство водопровода в Ростове и как погиб Моисей Гольдштейн, более известный как Володарский.

Невский, 72

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твёрдо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут —
тут конец перспективы.
Бродский намекает на ошибочное утверждение, что в геометрии Лобачевского параллельные линии пересекаются. Они не пересекаются. Ни у Эвклида, ни у Лобачевского, ни у Есенина с Зинаидой Райх, которая сказала как-то про их взаимоотношения: «Параллели не скрещиваются».
Революция – это очень модно. А самой модной партией, завоевавшей себе славу громкими терактами, об одном из них я рассказывал у дворца Белосельских-Белозерских, была партия эсеров. В 1917-м году у них стала выходить газета «Дело народа», в которой была напечатана поэма «Марфа Посадница» Сергея Есенина. Он вообще-то отдавал ее Горькому в журнал «Летопись», но там ее по каким-то причинам завернули, а у эсеров пропустили.
Редакция «Дела народа» помещалась в доме на Невском, 72, построенном по проекту Симы Исааковича Минаша. Он, конечно же, не мог предполагать, что барельефы на фасаде дома, возведенного по его проекту, – это история любви Есенина и Райх: начинали как два лебедя, закончили как два филина. Они познакомились здесь в редакции «Дела народа», где Есенин пробивал себе путь к славе, а Райх долбила пальцами по клавишам печатной машинки. Она симпатизировала эсерам и революционные идеи ей были очень близки, поэтому и устроилась сюда на работу.
Два лебедя поплавали и попали в бурю. Райх утверждала, что главной причиной этого был Мариенгоф, приятель Есенина, отвративший его от семьи, где, кстати, уже было двое детей. Мариенгоф наверняка понимал, что Есенин куда более талантлив, чем он сам, но никогда бы в этом не признался из-за своего зашкаливающего самолюбия. Ему надо было на ком-то отыгрываться, вот он и отыгрывался на есенинской жене. Он писал про ее лицо, круглое, как тарелка, и про зад, величиной с поднос. Но если мы посмотрим на фото Зинаиды Райх, то увидим очень красивую женщину, образ которой никак не соотносится с желчными эпитетами Анатолия Мариенгофа. Судя по всему она обладала тем, чем обладали музы Сальвадора Дали и Маяковского – Елена Дьяконова и Лиля Брик: прущей наружу сексуальностью.
После Есенина Райх вышла замуж за Мейерхольда. Конец ее был ужасен: несколько ножевых ранений в область сердца и в горло. Убийцы даже не прикончили ее, когда они ушли из квартиры, она еще дышала и умерла уже в машине по дороге в больницу.
Не менее ужасным был конец ее первого мужа. Наверняка вы видели изображение мертвого Есенина в номере «Англетера». Эту фотографию сделал Моисей Наппельбаум. И вот бывает так: он тоже жил в доме на Невском, 72. Есенин не раз бывал у него в гостях, есть известное фото, где он стоит в прихожей фотографа с папиросой в руках и в шубе. Наппельбаум фотографировал многих: Ленина в Смольном, Дзержинского в кепке, Ахматову в шляпке. Ахматова спасалась у дочери Наппельбаума по имени Ида в постреволюционные голодные годы. Вот как об этом вспоминает Нина Берберова в ее книге воспоминаний «Курсив мой»:
«У Иды была квартира на седьмом этаже на Невском, почти на углу Литейного. Это был огромный чердак, половину которого занимала фотографическая студия ее отца. Там кто-то осенью 1921 года пролил воду, и она замерзла, так что всю ту зиму посреди студии был каток. В квартире жили отец, сестры и братья Иды, маленькие и большие, и там было уютно, и была мама, как говорила Ида, "настоящая мама" - толстая, добрая, всегда улыбающаяся, гостеприимная и тихая. Первую комнату от входа решено было отдать под "понедельники" (в память Гумилева и его понедельничной студии "Звучащая раковина"). Тут должны были собираться поэты и их друзья для чтения и обсуждения стихов. Два незанавешенных окна смотрели на крыши Невского проспекта и Троицкой улицы. В комнату поставили рояль, диваны, табуреты, стулья, ящики и "настоящую" печурку, а на пол положили кем-то пожертвованный ковер. Здесь вплоть до весны собирались мы раз в неделю. Огромный эмалированный чайник кипел на печке, в кружки и стаканы наливался "чай", каждому давался ломоть черного хлеба. Ахматова ела этот хлеб, и Сологуб, и Кузмин, и мы все, после того как читали "по кругу" стихи. А весной, когда стало тепло, пили обыкновенную воду и выходили через окна на узкий "балкон", то есть на узкий край крыши, и, стараясь не смотреть вниз, сидели там, когда бывало тесно в комнате».
Многих, кто приходил по понедельникам к Иде Наппельбаум ждала трагичная судьба. «И пусть пространство Лобачевского летит с знамен ночного Невского», - писал Велимир Хлебников. Параллельные линии не сходятся ни у Лобачевского, ни на Невском, ни в жизни многих ярких и талантливых людей.


Невский 47

Средь капителей, ламбрекенов,
Кариатид, колонн, аркад
Жил зодчий Александр Хренов.
Хренов - иные говорят.
Расскажем честно, без отточий,
Одну историю о нем.
На освященье (это модно!)
Явились в качестве гостей
И покорители бомонда,
И представители властей
Трибуну получив для слова,
Подрядчик бросил между слов:
- Постройка, как никак, Хренова!
- Я - Хренов! - Возопил Хренов.
Хор светских дам и джентльменов
Петь славу зодчему готов:
- Ты гений, архитектор Хренов!
А Хренов крикнул:
- Я - Хренов!
И после этого понуро
Едва сыскать под старость смог
В истории литературы
Свой безударный уголок.
Хреновы дома. Так называли постройки архитектора Александра Сергеевича Хренова. Или Хренова, как подметил поэт Николай Голь, автор процитированного стиха. Один из таких домов находится на Невском, 47. Но наш рассказ будет не про архитектора, а про писателя.
В самом начале 1870-х годов Достоевский совершил нечто невообразимое с точки зрения либеральной интеллигенции. Во-первых, он выпустил роман «Бесы», показавшийся «уродливой карикатурой, кошмаром мистических экстазов и психопатии». Это цитата из воспоминаний, которые мы сегодня будем цитировать. А во-вторых, он стал редактором «Гражданина», издававшимся реакционным князем Мещерским. Радикально настроенная молодежь называла князя царским холуем. Появление в его верноподданническом печатном органе бывшего каторжника Достоевского шокировало интеллигенцию.
«Гражданин» печатался в типографии Траншеля в здании на углу Невского и Владимирского. Это было еще до перестройки дома архитектором Хреновым. Будучи редактором, Достоевский частенько сюда заходил, и об этих визитах довольно подробно рассказала Варвара Тимофеева: писательница и переводчица, а на тот момент корректорша. Ее воспоминания так и называются: «Год работы со знаменитым писателем». Каким же она увидела этого знаменитого писателя:
«Из комнат слева вышел Траншель вместе с невысоким, среднего роста, господином в меховом пальто и калошах…
Один раз я решилась поднять на него глаза, но, встретив неподвижный, тяжелый, точно неприязненный взгляд, невольно потупилась и уже старалась на него не смотреть. Я угадывала, что это Достоевский, но все портреты его, какие я видела, и мое собственное воображение рисовали мне совсем другой образ, нисколько не похожий на этот, действительный, который был теперь предо мною.
Это был очень бледный - землистой, болезненной бледностью - немолодой, очень усталый или больной человек, с мрачным, изнуренным лицом, покрытым, как сеткой, какими-то необыкновенно выразительными тенями от напряженно сдержанного движения мускулов. Как будто каждый мускул на этом лице с впалыми щеками и широким и возвышенным лбом одухотворен был чувством и мыслью. И эти чувства и мысли неудержимо просились наружу, но их не пускала железная воля этого тщедушного и плотного в то же время, с широкими плечами, тихого и угрюмого человека. Он был весь точно замкнут на ключ - никаких движений, ни одного жеста, - только тонкие, бескровные губы нервно подергивались, когда он говорил. А общее впечатление с первого взгляда почему-то напомнило мне солдат - из "разжалованных", - каких мне не раз случалось видать в моем детстве, - вообще напомнило тюрьму и больницу и разные "ужасы" из времен "крепостного права"... И уже одно это напоминание до глубины взволновало мне душу...
Траншель провожал его до дверей; я смотрела им вслед, и мне бросилась в глаза странная походка этого человека. Он шел неторопливо - мерным и некрупным шагом, тяжело переступая с ноги на ногу, как ходят арестанты в ножных кандалах.
- Знаете, кто это? - сказал мне Траншель, когда захлопнулась дверь. - Новый редактор "Гражданина", знаменитый ваш Достоевский! Этакая гниль! - вставил он с брезгливой гримасой».
Этакая гниль приступила к работе в журнале. Кто работал в печатном СМИ, тот в курсе, что рабочий день ненормированный, иногда приходится задерживаться допоздна, а то и ночевать. И вот как-то поздно вечером Достоевский попросил Тимофееву купить ему папирос. Варвара Васильевна потратила последний гривенник, это десять копеек, на апельсины, поскольку Достоевского мучила жажда. В то время дом перестраивался по проекту архитектора Крейзера. И вот как Тимофеева описывает путь в типографию: «Лестницы уже не было. И Федора Михайловича и меня спускали и поднимали тогда рабочие на руках. И однажды ночью, спускаясь таким образом, с фонарями и на руках, я увидела на тротуаре толпу любопытных, которые с волнением спрашивали друг у друга: "Что это значит? Похищение, что ли? Или пожар?" - "Никакого пожара нет, - отвечали рабочие, - барышня здесь газету печатает..."»
Федор Михайлович продержался в «Гражданине» недолго. Он даже умудрился загреметь под арест за публикацию статьи Мещерского "Киргизские депутаты в С.-Петербурге". Мещерский процитировал царя. Слова монарха следовало заверить у министра двора. Достоевский не заверил и попал на гауптвахту. По сравнению с этими драконовскими методами нынешние СМИ живут просто в райских условиях, хотя их редакторы периодически подвывают на тему цензуры.

Невский 72-74

Если вы вдруг приехали в Петербург из Ростова, то вам, скорее всего, будет приятно узнать, что два дома на Невском проспекте №74 и №76 принадлежали вашего городу. Точнее сказать Ростовскому городскому обществу Ярославской губернии. Дело в том, что домами этими владел купец Алексей Кекин. У него был один единственный сын-наследник, который как-то раз шел по Забалканскому, а ныне Московскому проспекту, зазевался, стукнулся головой о фонарь, после чего и умер. Тогда отец решил, что все свое недвижимое имущество в Петербурге он передаст родному городу. Доходы от этих объектов недвижимости пускались на такие благие дела как устройство водопровода или учреждение гимназий в городе Ростове. Достойный поступок бизнесмена царских времен.
За этими двумя домами начинается, а точнее, заканчивается Литейный проспект. Нумерация идет от Невы.
Некогда просека, а ныне широкая дорога, которая закупоривается автомобильными пробками каждый будний день, названа так по Литейному двору. Он стоял у самой реки. Отливали здесь, естественно, пушки. Из меди. Как выглядит пушка? Это ствол, внутри дуло. Но такие пушки взрывались при испытании. Тогда личный токарь Петра I Андрей Нартов предложил изготовлять дула не полыми, а глухими, и только затем высверливать ствольный канал на специальных станках, которые сам же и сконструировал. Они приводились в движение водой. И вот уже из таких пушек с высверленным дулом можно было палить по врагу.
На перекрестке Садовой и Невского я рассказывал про конец русской демократии и расстреле июльской демонстрации 1917 года. На самом деле окончательно демократия сдохла чуть позже, когда в январе 1918 года был, наконец, созван новый правительственный орган страны – Учредительное собрание. К тому моменту партия Ленина уже крепко держала власть и выпускать ее из своих рук не намеревалась. Поэтому когда 5 января в день открытия Учредительного собрания в Петрограде началась демонстрация в его поддержку, большевики устроили ее разгон. На Литейном проспекте, а особенно здесь на перекрестке с Невским, зазвучали выстрелы, ну и как водится, без жертв не обошлось. Самый демократичный орган России Учредительное собрание просуществовал один день, закрытый известной фразой матроса Железняка «караул устал». Депутаты отправились по домам.
Через год проспект был назван в честь Моисея Марковича Гольдштейна, более известного как В. Володарский. Именно В точка. Его псевдоним не предполагал имени, хотя в советской литературе иногда использовалось имя Владимир. Этот товарищ был комиссаром печати, пропаганды и агитации в так называемом Союзе коммун северной области. На этом посту он занимался тем, что закрывал газеты оппозиционные большевикам. И был убит, возвращаясь с митинга на Обуховском заводе. Шофер остановил машину и сказал, что кончился бензин. В это время рабочий Сергеев застрелил комиссара и, что удивительно, скрылся от погони, бросившись в Неву. Ему удалось ее переплыть, осилив трехсотметровочку вольным стилем. На месте убийства установили памятник товарищу Володарскому и поназывали в его честь всевозможные топографические объекты: построенный здесь мост до сих пор называется Володарским. А вот Литейному проспекту за две недели до снятия блокады вернули его историческое имя.